Татьяна Купчина: «Остался только один зуб, остальные раскрошились»

— Губопики сказали, у нас для тебя две новости: хорошая в том, что ты отмазалась от административки, а плохая — на тебя сейчас будет заведено уголовное дело, — вспоминает Татьяна Купчина.

Она отбыла весь срок в гомельской ИК-4, где встречалась с Марией Колесниковой и Катериной Андреевой. После освобождения была вынуждена покинуть Беларусь из-за непрекращающегося надзора.

Но на этом проблемы женщины не закончились. Она эвакуировалась в ЕС, благодаря литовской визе, однако попыталась получить международную защиту в Польше, где у нее есть близкие люди. Однако там получила отказ, в связи с правилами Дублинского соглашения.

Кроме того, обострились проблемы со здоровьем, которые начались в колонии.

Интервью «Салідарнасці» беларуска давала буквально в перерыве между собеседованиями. Бывшая политзаключенная пытается найти работу в Варшаве.

А пока она нуждается в помощи, средства нужны и на аренду жилья, и на медицинские обследования, и в целом на жизнь. Помочь Татьяне, если у вас есть возможность и для вас это безопасно, можно здесь.

«Была в шоке, когда узнала, что моего следователя уволили, и сейчас он может работать дальнобойщиком в Польше»

Задержали Татьяну в марте 2022 года. К этому времени, рассказывает собеседница, она уже полностью отошла от всех протестных активностей и пыталась налаживать жизнь.

— Честно говоря, я поняла, что в ближайшее время мы ничего не добьемся и решила окунуться в работу. У меня было свое дело в сфере грузоперевозок. Оно вполне успешно развивалось до вторжения в Украину, потому что мы перевозили грузы и туда тоже.

По понятиям беларуской власти, у меня был длинный список «преступлений», на суде мне вменили 11 эпизодов оскорблений разных людей, в том числе Карпенкова, Караника, Лукашенко.

Конечно, я и на Марши ходила и в Минске, и в Барановичах. Поражало количество вдохновленных людей вокруг. И в одном, и во втором городе видела ужасные разгоны протестующих.

Знала и о том, что в Беларуси продолжаются репрессии. Мои знакомые уезжали и меня предупреждали. Летом 2021 года я тоже решила уехать в Украину, поехала в Одессу, но по личным причинам пришлось вернуться.

Барановичи — мой родной город. Там у меня живет мама, и я часто ее навещала. 15 марта 2022 года я снова приехала к маме отдохнуть на пару дней и подлечиться. Взяла рецепт, который мне выписали накануне. Перед этим я тяжело переболела ковидом и никак не могла избавиться от последствий.

Отлежавшись пару дней, 18 марта около пяти вечера я поехала в аптеку. Звонок с незнакомого номера застал меня в автобусе: «Татьяна Евгеньевна, здравствуйте. Я такой-то, мы у вас дома. Где вы сейчас находитесь? Мы вас подождем». Меня стало трясти.

Потом мама рассказала, что к нам в дом пришли семь человек. Сразу с порога они кинулись по всем комнатам, зачем-то открывали шкафы. Мама очень испугалась, потому что они были одеты в гражданскую одежду, не представились и вели себя точно как бандиты.

Моей маме тогда было 72 года, она очень сильный человек, но такое нашествие любого может напугать.

Большой ошибкой было то решение, которое я в итоге приняла: остаться и потом самой к ним пойти. У меня была ночь, чтобы уехать из страны. В тот вечер они ушли, оставив мне повестку.

На следующее утро я стала собираться, мама сказала, что поедет со мной. Мы только вызвали такси, как снова позвонили в дверь. Это были те же семеро губопиков.

Причем в этот раз они зачем-то прыгали через забор, проигнорировав калитку. До этого я успела спрятать телефон, но, когда увидела, что они творят, отдала его им. Они практически стали разбирать стены, и я побоялась, что разберут весь дом.  

Прямо дома они начали допрос, посадили меня за стол, стали кричать: мы тебя посадим на пять лет, у нас на тебя столько всего. Допрашивали меня три часа, потом маму.

Позже уже в кабинете я случайно увидела на папке со своим делом дату, когда оно было заведено — 20 февраля. То есть я попала к ним в разработку за месяц до того, как они объявились.  

Думаю, что в одном из чатов, где я общалась, был кто-то из них. Потому что все обвинения мне в основном выставили за комментарии.

Из дома повезли в РОВД, предварительно посоветовав собрать с собой вещи. Там был еще один допрос, затем меня заставили записать «покаянное видео» и закрыли в ИВС.

Со мной в камере была женщина без определенного места жительства. При этом мне не дали ни матраса, ни подушки, и забрали почти все вещи. Хорошо, что куртку оставили.

Моя соседка предложила лечь с ней валетом на ее матрасе. Я так устала в тот день, что действительно с благодарностью легла и заснула. Но нам только эту первую ночь разрешили так спать. Больше мне не разрешали ни ложиться, ни даже садиться на ее матрас.

В те дни в Барановичах «рельсовые партизаны» взорвали распределительную будку. В городе проходили массовые облавы. К нам в камеру забросили еще одну «политическую» и до кучи женщину с алкогольным синдромом.

Ночью поднимали каждые два часа и заставляли отчитываться. Каждый день меня водили на допросы, причем всегда вели в позе «ласточки», то есть согнувшись. Руки в наручниках за спиной поднимали вверх.

Все допросы в основном сводились к вопросам, зачем я это делала, чего мне не хватало. В ИВС пробыла трое суток, потом состоялся суд, на котором меня судили по административной статье, дали всего 15 базовых штрафа и отпустили домой.

Я забрала в камере вещи, спустилась к выходу и вдруг дежурный говорит: «Подождите здесь, мы оформим документы», — и закрывает меня в «стакан».

Примерно через час оттуда меня забрали два губопика из тех, которые задерживали, посадили в машину и вывезли через КПП, где за шлагбаумом меня ждала мама.

Дело Татьяны в СК вел следователь Сергей Жуков. После освобождения она с удивлением узнала, что Жуков больше не работает в СК, а, возможно, работает в ЕС.

— Когда меня привели к нему на первый допрос, он пытался меня пристыдить, мол, взрослая женщина, а занимается такими делами.  Жуков вел много дел по политическим статьям.

Поэтому я была в шоке, когда узнала от горожан, что его уволили, и сейчас он может работать дальнобойщиком в Польше.

В тот день, когда мне не дали выйти на свободу после суда, губопики вообще разошлись и оскорбляли меня уже матами. Я даже не выдержала и сказала одному: «Как тебе не стыдно, офицер».

От страха и всего пережитого вечером мне стало плохо, вызвали скорую. Приехала пожилая фельдшер, померяла давление, сказала, что я в порядке, и уехала.

Интересно, что эта женщина относилась ко мне реально, как к злостной преступнице. Тем не менее в ИВС в ту ночь мне дали матрас и еще больше суток разрешили полежать. Потом все забрали.

До суда, который состоялся 10 июня 2022 года, Татьяну перевели в СИЗО Барановичей.

— Там я была вместе с Еленой Гнаук, после суда мы вообще провели с ней какое-то время в одной камере. Тогда она мне сказала, что не собирается сдаваться.

И, надо сказать, что и там, а затем в колонии она вела себя принципиально. За это над ней, конечно, издевались. Еще в СИЗО она практически всегда была в ШИЗО, заходила в камеру буквально на полдня, снова отказывалась читать рапорт или вешать табличку на кровать, и ее снова наказывали.

Барановичи — город небольшой. Даже некоторые сотрудники СИЗО знали моих родителей. Поэтому маме удалось уговорить их передать мне необходимые лекарства. Когда у меня начались отеки ног, мне разрешали лежать несколько часов в день. Это, конечно, была невиданная роскошь.

Интересно, что судил меня Николай Кмита, тот же судья, который вел мой бракоразводный процесс. Он меня не просто вспомнил, но и упрекнул в том, что я скандалистка, плохо воспитана, семью не смогла сохранить, не удивительно, что пошла по плохой дорожке.

Кмита приговорил меня к 2 годам лишения свободы и дал 200 базовых штрафа. Кроме этого, меня заставили возместить моральную компенсацию за оскорбления: трое «потерпевших» судей потребовали четыре тысячи рублей.  

Также моим «потерпевшим» был тот самый военком Кривоносов, который передавал заряд бодрости. Я его назвала «хряком». Но он как раз сообщил, что меня прощает, и просил, чтобы меня не лишали свободы.

Не знаю почему, но я до последнего надеялась, что мне дадут «домашнюю химию», в приговор не сразу поверила. Мои родные плакали. Мама была на суде, похудевшая килограмм на десять. Так ей дались мои три месяца в СИЗО. В последнем слове я извинилась перед ними.

На этап нас везли в «столыпинских вагонах» через Минск и Жодино, в итоге в наше своеобразное купе запихнули десять человек со всеми вещами. Дышать было нечем. Кого-то везли в Речицу в колонию, кого-то в Гомельское СИЗО, кого-то, как меня, в ИК-4. Политических было большинство.

Несмотря на количество людей, ночью было очень холодно, а днем — очень жарко, вагон ужасно нагревался. С собой нам выдали сухой паек. В туалет выводили редко.

«Я была одной из тех, кто видел, как привезли из больницы Машу Колесникову»

В ИК № 4, где Татьяна провела полтора года, она встречалась с некоторыми известными политзаключенными.  

— Почти весь срок мы провели с Антониной Коноваловой, очень сдружились.

Катерина Андреева первое время была очень общительной и могла со многими перекинуться парой слов. А потом что-то случилось и  она почти перестала общаться.

У нее сильная аллергия, и она часто уходила на больничный. У меня давление и проблемы с почками, я тоже часто была на больничном, и мы пересекались в санчасти.

Пару раз говорили о здоровье. Еще за несколько месяцев до выхода я очень боялась, что мне накинут дополнительный срок, как-то поделилась своими страхами с Катей, которая это уже пережила.

Она меня тогда успокаивала, уверяла, что, в отличие от нее, мне ничего не добавят. Хотя ей самой было очень тяжело. Она рассказала, что ее увезли на этап по новому делу за семь месяцев до конца срока.

Я была одной из тех, кто видел, как привезли из больницы Машу Колесникову. Я как раз пришла за таблетками, и тут подъехала скорая.

Перед этим на выдачу зашел старший опер Алехин, о чем-то предупредил медсестру. Он был в гражданской одежде. Я вышла на улицу, а там подкрепление — еще шесть ментов, одеты по гражданке.

Все они смотрели, как выводили Машу, которая реально тогда чуть двигалась. Нам сказали быстро зайти внутрь и закрыть дверь. Мы зашли, но дверь я приоткрыла и видела, как ей помогали идти, она была еще с катетером.

Позже мы узнали, что Машу положили в отдельную палату и ухаживать за ней приставили одну заключенную, которая лежала в санчасти. У той была онкология и впоследствии она умерла.

Несколько раз мы с Машей оказывались в одной очереди к врачу. Один раз, когда она была уже в отряде, но еще на больничном. Я тогда спросила у нее: «Как ваше здоровье?». Она ответила: «В принципе, ничего».

Мне очень хотелось ее поддержать: «Не знаю, что вам сказать, но вы держитесь, берегите себя!». Видимо, и она захотела меня поддержать и сказала: «Вы тоже себя берегите. Мы победим. Мы все сможем, поверьте».

Она сидела в санчасти в очереди к врачу после тяжелейшей болезни, но была, как всегда, с макияжем.

— А вы не боялись с ней разговаривать?

— Там заметить могла только моя «водящая» (сопровождающая), но мы с ней были в хороших отношениях.

Маша побыла какое-то время на больничном в отряде, и ее опять закрыли в ШИЗО. Наши женщины, кто туда попадал, возвращались и рассказывали все, что узнавали, потому что там на самом деле хорошая слышимость.  

Все восхищались ее силой духа. Как-то к ней подсадили женщину со 106 ст. УК (Применение принудительных мер безопасности и лечения в отношении лиц с уменьшенной вменяемостью — С.), то есть реальную сумасшедшую, и я ее знаю.  

И Маша нашла к ней подход и даже научила ее петь «Муры», и они вместе пели «Разбуры турмы муры».

— Что им за это сделали?

— А что могут сделать, если она и так уже в ШИЗО?

Маша закреплена за 18 отрядом, она была там в списках, там была ее койка и матрас, и, я знаю, что какое-то время ее не разрешали занимать.

Но фактически она не была в отряде, ее перевели в ПКТ, ШИЗО и больше в отряд она почти не возвращалась, только сразу после больницы.  

После операции она вернулась страшно похудевшей. Когда я только заехала и увидела ее первый раз, она была нормального веса. На самом деле там ужасное питание, без витаминов и полезных веществ. Но в кашу и другие блюда добавляют комбижир, и женщины порой не то, чтобы поправляются, а пухнут.

Я помню еще, как до болезни Маша бегала в «локалке», чтобы поддерживать форму. Каждый вечер в спортивном костюме она бегала туда-сюда на этой небольшой территории почти час.

А потом ее отправили в ШИЗО.

У Маши обострилась язва. И когда ее увезли на скорой, вслед за ней уехала и половина «дубачек» (контролерш), которые за нами надзирали.

Их увезли в подкрепление тем, кто охранял больницу и дежурил по городу, пока там была больная Маша.

С ней действительно не разрешали общаться. Но в столовой наша смена ела одновременно с ней. И когда она дежурила по столу, несла посуду, всегда успевала сказать: «Девчонки, держимся!».

До ПКТ она со всеми работала на фабрике и всегда выделялась из бригады даже походкой, когда их вели строем. Маша всегда с поднятой головой, с улыбкой. Она может поддержать даже без слов.

«Я потеряла все свои зубы, остался только один, остальные раскрошились»

— Что для вас в колонии было переносить тяжелее всего?

— Рабский физический труд: бесконечные дежурства, уборки, бесконечная чистка гнилой картошки, разгрузка. Однажды мы вчетвером разгрузили 30 мешков картошки.

Нас заставляли разбирать тротуарную плитку на «локалке», переносить металлические беседки с места на место. Эти ужасные постоянные уборки территории, когда весь мокрый, ноги — вообще насквозь, а ты должен собирать лужи лопатой, а они растекаются обратно.

Нужно отмыть все, что нагадили птицы на плацу, разумеется, убрать весь снег зимой. И это кроме своей работы в смену. Руки-ноги отмерзают так, что не чувствуешь.

А проверки зимой почему-то по 40 минут. У тебя уже все околело, а ты должен стоять. И летом должен стоять на солнце, на раскаленном асфальте. И некоторые девочки не выдерживали, падали в обморок.

Меня, к счастью, не наказывали ШИЗО, хоть и составили два рапорта. Один, возможно, за то, что я по собственной инициативе подала прошение на помилование. Просто понимала, что по состоянию здоровья могу не выдержать.

Второй рапорт был за платье, то самое розовое в белые цветочки. То, которое мне выдали, износилось до дыр, протерлось от частых стирок.

Я его уже и зашивала на фабрике, причем на свой страх и риск, потому что личные вещи шить нельзя. Но оно все равно рвалось. Иногда Тоне (Коноваловой) удавалось дать мне одно из своих, у нее было два.  

Я написала заявление разрешить мне купить за свои деньги новое, так как эти платья иногда появлялись у нас в отоварке. Стоило оно 35 рублей. Мне отказали: не положено, потому что срок не позволяет.

В конце концов освобождалась одна политзаключенная и отдала мне свое платье. Тогда опер так и сказал: «Тебе такая-то оставила платье, и тебе за это рапорт». Потому что вещи одной заключенной нельзя передавать другой.

Каждый раз, отправляясь после рапорта на комиссию по наказанию, я, как и остальные, собирала с собой вещи, которые разрешали проносить в ШИЗО, гигиенические принадлежности и, если повезет, несколько рулонов туалетной бумаги, которой девочки обматывали ноги, чтобы не замерзнуть совсем.

На комиссии их постоянной риторикой было «змагары», «фашисты», «расстрелять бы вас». За первый рапорт меня лишили свидания, за второй дали всего лишь уборку.

Был еще один момент. У меня должно было состояться другое свидание, и мои дети уже приехали в Гомель и ждали в гостинице.

Но буквально за день мне сообщили, что что-то напутали и свидание не состоится. Я просила дать возможность хотя бы позвонить родным, помню, тогда мы все очень плакали, у меня вообще чуть нервный срыв не случился.

— Вы сказали, что часто бывали на больничных и что колония очень сильно ударила по вашему здоровью.

— Я попала туда уже не совсем здоровая, а там все усугубилось. На самом деле даже у тех, кто не имеет проблем, через полтора-два года в таких условиях начинает сыпаться все.

Я потеряла все свои зубы, остался только один, остальные раскрошились. Там у меня начались панические атаки, которые не прекращаются до сих пор. До сих не могу избавиться от бессонницы и прекратить пить антидепрессанты.

Давление там прыгало до 180. Начались серьезные гинекологические проблемы с подозрением на онкологию. К счастью, рак не подтвердился, но проблемы остались, нужно выяснить, какие, и лечить. В колонии мне поставили первую стадию катаракты обеих глаз. Вообще зрение очень упало.

У меня хроническое заболевание почек и оно там очень обострилось.

Несмотря на состояние здоровья и прошение о помиловании, Татьяну не освободили раньше срока. На свободу она вышла в январе 2024 года.

— Но в покое меня не оставляли, звонили, приходили, губопики брали постоянные расписки. Например, о том, что по любому их требованию буду предоставлять на проверку телефон.   

Как только Лукашенко объявил о своих выборах, всех политических, освободившихся и тех, кто на «химии» — а в Барановичах таких очень много, заставили дать расписки о том, что мы не будем ничего писать и говорить.

Перед самими «выборами» я подписывала, что не буду выходить из дома. В противном случае объяснили, какой срок грозит каждому из нас, постоянно запугивали.

Мне знакомые помогли сделать литовскую визу. Польскую не смогли. Но я уехала в Польшу, так как в Литве у меня вообще никого нет, а в Варшаве живут знакомые, которые мне помогли.

Я подалась на международную защиту, предоставила документы, подтверждающие то, что была политзаключенной, справки о том, что мой дед служил когда-то в Войске польском, и другие семейные документы, выданные еще польскими властями.

Но мне все равно отказали и, по новым правилам, согласно Дублинскому регламенту, хотели передать мое дело и депортировать меня в Литву. Но вместе с юристкой Анной Матиевской мы подали апелляцию, и сейчас я жду решение.

Помочь Татьяне, если у вас есть возможность и для вас это безопасно, можно здесь.